Что мы хотим от Церкви? И чего Церковь ждет от нас? 

– Отец Алексей, Вы являетесь автором книг, где затрагиваются богословские вопросы, вопросы воцерковления. Понятно, что каждый из нас приходит в Церковь своим путем,  у каждого есть свои ожидания, связанные с таким шагом. Мы ищем помощи, покрова, защиты, может быть и решения неразрешимых собственных проблем. Одна из Ваших книг так и названа: «Что я хочу от Церкви». Давайте мы и начнем беседу с такого вопроса: что мы хотим от Церкви? И чего Церковь ждет от нас? Хотя то, чего Церковь ждет от нас, мы можем понять из Писания.

– Знаете, нет. Это тоже один из вопросов, о котором нужно очень много говорить. Потому что наши представления о том, чего ждет от нас Церковь, часто ограничиваются оплатой треб у свечного ящика. По-настоящему об этом очень стоит задуматься.

– Попробуем это сделать в нашей передаче. Итак, на что мы можем рассчитывать, приходя в Церковь, а чего мы там точно найти не сможем?

– Да и рассчитывать в Церкви мы тоже особо ни на что не можем. Потому что то, с чем человек обычно приходит в Церковь, это вещи часто самые простые. Поэтому, собственно говоря, неважно – идет ли он в христианский храм, православный храм или католический храм, идет ли он в синагогу, или он идет в мечеть, или он идет к шаману, или он идет в какое-то другое религиозное сообщество. Потому что люди по всей земле живут одними и теми же желаниями, переживают одно и то же горе, часто встречаются с одними и теми же неразрешимыми проблемами и, по сути своей, они ищут помощи там, где все другие источники помощи оскудели. Вот, например, не может помочь врач в исцелении от болезни, тогда человек обращается к какому-то высшему органу «небесной власти» (не называя его по имени, зная или даже не зная его по имени) и просит у него помочь исцелиться, помочь получить здоровье. Рушится у человека семья, происходят какие-то страшные, непоправимые процессы в отношениях между людьми – здесь не помогут уже ни соседи, ни родственники, здесь необходима какая-то особая помощь. И человек к ней обращается. И так далее. Во всех трудных обстоятельствах жизни, когда все земное перестает работать, человек обращается к неземному, к небесному.

По сути своей, эти обращения ограничиваются примерно теми же самыми пожеланиями, которые человек получает в поздравительных открытках на Новый год или ко дню рождения: желаю тебе счастья в личной жизни и успехов в труде. Надо сказать, в этом нет ничего зазорного. Но просто в таком случае обращение человека в эту инстанцию, которую он называет Церковью, – они одни и те же что у христиан, что у нехристиан, что у православных, что у неправославных. И даже у неверующих людей желание получить все это такое же, как и у верующего. Поэтому часто свой приход в Церковь или свое обращение через Церковь к Богу – к Существу невидимому, к Существу всемогущему, к Существу, действительно управляющему миром – человек мыслит для себя как шаг для того, чтобы именно решить свои проблемы. Здесь кажется, что и сам вопрос – что хочет человек от Церкви? – уже бессмыслен. Понятно, чего он хочет.

– Помощи.

– Помощи. Защиты, покрова. Разрешения своих проблем. И это колоссальная ошибка. По крайней мере, для нас, христиан. Когда это происходит на обычном человеческом уровне, на таком древнем-древнем, еще языческом архетипе – это понятно: человек в этом мире такой маленький, а мир лежит во зле, мир постоянно восстает на человека болезнями, катастрофами, войнами, смертью. И человек перед ним беззащитен. Поэтому он ищет защиты. Тогда он и пытается договориться через Церковь, через храм, через какое-то сообщество верующих с неизвестным ему Существом о том, как бы сделать, чтобы все это его не коснулось или прошло стороной. Или как бы ему получить от этого какое-то целебное снадобье, которое его защитило бы, сохранило и оберегло. И так далее.

И тут вопрос вот в чем: Церковь Богом нашим, Господом Иисусом Христом, основана на земле ради этого или ради чего-то другого? И часто человек даже не задается этим вопросом: ради чего Господь основал свою Церковь на земле. Ради того, чтобы нашу жизнь потихонечку и понемножечку улучшать? А именно так и мыслится очень многими людьми. И очень многие именно за этим в Церковь приходят и ходят всю жизнь, считают себя верующими и воцерковленными людьми, думая, что Церковь существует для того, чтобы делать нашу земную жизнь более комфортной, более духовной, более удобной. Вот мы живем на земле, а нам еще надо, чтобы все было более духовно, чтобы все было благословлено и освящено и чтобы при этом было еще более комфортно и удобно, чем всем тем, кто состоит вне этой Церкви. Мы-то знаем, что здесь, в этой Церкви, мы уже в мире спасения, а все остальные – как хотят, так пускай и будут. Нам-то что? Это их проблемы.

По сути своей, Церковь используется как функция. Церковь становится функцией, все, что происходит в Церкви, становится функциональным. И, как это ни страшно сейчас прозвучит, тогда и Бог становится функцией. Мы видим совершенно языческое представление: Бог существует для того, чтобы решать мои проблемы. Я существую для того, чтобы задабривать Бога и исполнять Его повеления. Наши отношения с Богом такие: я исполняю свою функцию по отношению к Богу, Бог в ответ на это «должен» поступать со мной в соответствии с теми заповедями и законами, которые Он Сам для меня раскрыл. Кстати, если мы скажем, что это совсем не так, это будет не полной правдой. Действительно, Бог – законоположник; действительно, Господь дарует человеку заповеди; действительно, Господь смотрит на нас, в том числе, и как Судия, и как наш Владыка, и как Создатель, Который этому миру дал законы развития, и мы должны эти законы исполнять.

Но если мы исчерпаем только этим наши отношения с Богом, то мы превратим всю нашу христианскую жизнь в исполнение неких наших функций. И как ни грустно это звучит, как ни неприятно об этом говорить, но за много-много лет и столетий мы привыкли использовать Церковь в качестве функции. При этом священство стало таким вот «обслуживающим персоналом». Хотя много говорят о том, что священник не должен быть требоисполнителем, должен быть добрым пастырем, но даже его пастырство оказывается востребованным в качестве некой функции. Если мы, христиане, относимся к нашей Церкви как к учреждению, в котором человек может найти то, чего он не может найти в других учреждениях, получить те услуги, которые он никак не может получить в другом месте, то тогда, видимо, мы совсем не понимаем, зачем Господь основал Церковь на земле. И об этом стоит задуматься, об этом стоит подумать.

Наверное, ответ на этот вопрос каждому человеку будет нелегко искать, потому что иной пример отношений мы можем встретить нечасто. Серьезного разговора о Церкви мы на сегодняшний день тоже почти не услышим. Слишком эта тема сложна, слишком  она даже отдалена от нас. А между тем, существует Церковь, в которую мы веруем. Мы об этом говорим каждый раз, когда читаем Символ веры. А что это значит – веровать во святую соборную апостольскую Церковь? Ну, понятно, что значит для нас быть членом Церкви: человек крещен в Православии, и он уже по сему факту считает себя членом Церкви.

Приходят люди в храм крестить своего младенца. Вопрос: «Вы православные?» «Да, мы православные, потому что мы крещеные». «А зачем вам хочется покрестить вашего ребенка?» «Потому что это наша культурная традиция, потому что мы родились в православной стране, потому что, в конце концов, мы сами крещеные». Я снова и снова встречаюсь с подобными ответами на эти вопросы и уже не знаю, что после этого говорить. Потому что, что бы я ни сказал в ответ на это и какая бы катехизация после этого не прошла, все будет почти бессмысленно. Люди готовы пройти несколько катехизаторских бесед, они готовы прочитать какие-то книги, они готовы выучить Символ веры с тем, чтобы совершить вот эту функцию – крещение. Крещение воспринимается как функция: потому что это надо, потому что это защищает, потому что это сохраняет, потому что, наконец, мы люди верующие. А почему мы верующие? Потому что, известное дело, Бог у нас в душе. И вот этот замкнутый круг почти невозможно разорвать.

Я из-за этого в какой-то момент потерял даже внутреннее спокойствие, ровность. Я эмоционально легковозбудимый человек и могу быть резким и даже раздражительным не в меру. Это мои недостатки. И вот недавно во время такого разговора я как-то не сдержался. Я обратился к маме, которая держит на руках младенца: «Вот видите, здесь распятие». «Вижу». «Видите, там распятый Христос. У него кровь течет». «Вижу». «Вы  хотите, чтобы это случилось с вашим ребенком?» И тут с ней случилась истерика, ее прорвало, она зарыдала и выбежала из храма. А я подумал: что же я наделал? Я напугал человека, они больше сюда никогда не вернутся. Но они вернулись, и мы с ними очень долго говорили. Сейчас они готовятся к исповеди.

Потому что в какой-то момент я стал говорить: ну как же вы не понимаете, крещение – это же смерть Христова, мы крестились в Его смерть. Крестить – это отдать Христу своего ребенка и, если вы хотите, чтобы он на Него был похожим, то надо знать, что он будет похож на Него во всем. И это слово вдруг разорвало тот порочный круг. Оно отозвалось страхом и болью, но потом, после этого, стало возможным разговаривать на самые серьезные темы: что такое крещение, почему мы крестимся, почему апостол Павел говорит, что все мы, которые крестились во Иисуса Христа, мы крестились в смерть Его, спогреблись Ему погребением смерти. Если мы хотим быть похожими на Христа, то мы не сможем быть на Него похожими в сытости и благополучии, во всем нашем успешном пребывании на этой земле. Мы не можем использовать Христа для хранения наших сберкнижек. Мы не можем использовать Иисуса Христа для того, чтобы постоянно быть сильными, здоровыми, могучими, всех быстрее, всех сильнее, всех мудрее и так далее. Мы не можем использовать Христа. Мы не можем использовать Церковь. Мы не можем превратить Церковь в такую систему, которая бы функционировала для нашего удовольствия, нашего комфорта, нашей уверенности, для помощи нам, и только ради всего этого приходить в нее.

И даже таинства, которые Церковь хранит для нас, нельзя так использовать. Вот, мы не имеем права использовать исповедь для самоуспокоения. Например: мы с соседкой поссорились, наговорили друг другу гадостей, разошлись, а потом нам плохо от этого. Мы поняли, что как христиане мы проявили себя плохо, нам не хочется с этим жить, нам неудобно, некомфортно. И мы идем с этим на исповедь – как же хорошо! Мы поисповедовались – и все стало на свои места. Мы покаялись, поплакали о том, какие мы нехорошие, но главное от исповеди мы получили: чувство свободы и комфорта. А также уверенность, что теперь все нормально и можно жить дальше.

Мы идем к причастию Святых Христовых тайн: и мы готовились, мы исповедовались, мы читали каноны, постились несколько дней, «со страхом Божиим» приступаем и думаем, что вот сейчас мы получим то, что так необходимо: силы духовные, здравие души и тела, очищение от моих грехов. Возьму все это себе и буду с этим жить какое-то время, пока это чувство благодати не кончится. А потом снова приду в храм и снова заряжусь «благодатной энергией» духа Святаго. И снова получу от Бога благодать. И снова проживу недельки две-три, пока не почувствую, что я опять как-то духовно оскудел. И получается так, что у нас причастие – это то, что нужно мне; исповедь – это то, что нужно мне; соборование – это то, что нужно мне; молебны, акафисты, освящение воды – это то, что нужно мне. И все, что нужно мне, я в Церкви и возьму, потому что Церковь ради этого и существует на земле, чтобы мне как христианину помогать жить на этой земле удобно. И тогда все получается ради того, чтобы мне, человеку верующему, благочестивому, называющему себя христианином, было на этой земле удобно, хорошо, комфортно. Я даже тогда могу добрые дела делать. Вот, в храме объявили сбор помощи для бездомных: ну что, мне старые носки трудно принести? Пожалуйста! Старые ботинки? Да ради Бога, все равно их хранить негде. Я принесу свою старую одежду и буду чувствовать себя милосердным христианином. Надо еще что-нибудь собрать? Пожалуйста, мы принесем для сирот старые ненужные детские игрушки, отнесем их в детские дома и будем чувствовать себя настоящими христианами. Это тоже функционирует.

И сейчас, к сожалению, очень многие вещи присваиваются Церкви как функции, а не как истинная настоящая жизнь Церкви, потому что и сама Церковь востребована как функция. Тогда и то, что сейчас называется катехизацией, становится функцией. Потому что она так и воспринимается людьми, которым надо получить от Церкви венчание или крещение: ну, конечно, они пройдут эту катехизацию, воспользуются ею для того, чтобы потом получить то, что нужно было им. И больше в церковь не придут, несмотря на катехизацию. А социальное служение, то, что вообще-то называется милосердием, названо социальной работой, некий православный райсобес. Есть социальный работник. Это даже как-то дико звучит. И начинается функция Церкви как социальное служение.

Но это ведь не функция! Социальное служение не может быть функцией. Молодежная работа не может быть функцией. Миссионерство не может быть функцией. А у нас все распределено по каким-то направлениям. Есть ответственные работник, есть отчеты, есть какое-то бесконечное писание: сколько охвачено, сколько потрачено, сколько получено. Как это представить все? Вот, я читаю Деяния святых апостолов и не могу себе представить, чтобы те диакона, которых Церковь избирала на служение милосердия, среди которых первомученик архидиакон Стефан, не могу представить, чтобы они занимались отчетами апостолам о проделанной работе. Или занимались вот таким функционированием.

Мы же видим, что Церковь – это нечто другое. А что же такое Церковь? О чем тогда идет речь? Кто такой священник, кто такой христианин? Что тогда должна выполнять Церковь, если не это? Ведь мы же к этому привыкли. Нас с самого раннего периода нашего воцерковления учили наши старшие товарищи, воцерковленные христиане, что Церковь ради этого и существует, чтобы тебя освящать, чтобы тебе помогать, чтобы тебя исцелять, чтобы ты так потихонечку двигался из этой жизни земной в жизнь небесную. А тогда жизнь небесная нами, людьми, привыкшими к тому, что Церковь функция и существует только ради этого, воспринимается тоже так, что Царство Небесное – это такая же жизнь, только гораздо лучше: там нет ни болезней, ни печалей, ни воздыхания. Там нет смерти, нет преступлений, там нет зла. Там все хорошо. Вот так же хорошо, как в этой жизни, только еще лучше.

И тогда понятно, что Царство Небесное – это примерно такая же наша жизнь, как жизнь на земле, но только еще лучше, потому что там нет страданий, нет болезней, а только все хорошо. А что хорошо – не знает никто. А как хорошо – не знает никто. Но мы же знаем, как хорошо нам бывает в какие-то моменты нашей жизни. И мы думаем, что в Царствии Небесном будет так же хорошо. А для того, чтобы его достичь, надо просто исполнять свою христианскую функцию, надо правильно функционировать. Надо исполнять посты, надо читать утренние и вечерние молитвы, надо ходить в Церковь по воскресеньям, надо исповедоваться и причащаться, участвовать в таинствах и творить добрые дела. Ну, конечно, не грешить, а уже если согрешил,  то обязательно каяться. Совершенно понятно и очевидно: вот она, христианская жизнь. А меня спросят: а что, разве не так?

– Ну да. А чему же нас учат в Церкви? Именно так и говорят.

– Я отвечу: конечно же, нет!  Конечно, не так. Христианская жизнь – это совсем, совсем другое. С какой-то внешней стороны оно похоже на то, что я перечислил. Это все необходимая вещь для христианской жизни. Но это не является сутью христианской жизни, это только фон.

Или скажем так: эти вещи не являются существительным, они являются прилагательным. Они помогают человеку хранить рамки. Это архитектура. Прекрасная, чудная архитектура христианской жизни. Это ее внешний строй. Это ее подборки, которые даются нам, людям достаточно разболтанным, живущим в раздрае между умом и сердцем, между волей и чувствами, между телом и душой. С  утра у нас мысли идут в одну сторону, сердце – в другую сторону, чувства перехлестывают в третью сторону, а тело хочет совсем другого. И мы сразу, только выходя из дома, уже никакие. Поэтому если человек с утра не помолится, если он не соберет себя в некое единство, если он не сочетает себя каким-то образом с Богом, если он себя на Бога не настроит, то он и будет все время, как расстроенный инструмент. Попробуйте сыграть на каком-нибудь раздолбанном пианино ноктюрн Шопена: у вас будут прекрасные ноты, все будет правильно, но получится ужасная какофония, фальшь. И человек все время фальшивит, но ему, конечно же, необходимо звучать чисто. Настройка через молитву, через пост, через строй христианской жизни, через богослужения дает человеку возможность собраться. Но для чего? Но для кого?

Если человек собирается только для того, чтобы ему было хорошо, то это не многим отличается от йоги или медитации. Потому что все эти псевдодуховные методики носят тот же самый смысл: человеку нужно собраться, прийти в себя, чувствовать себя цельным и единым для того, чтобы функционировать.

А нам это нужно для другого. Нам это нужно для того, чтобы мы Бога могли слышать. Чтобы мы с Богом могли беседовать. Чтобы мы могли Его как-то увидеть. Потому что человек и Бог настолько разные, что этого невозможно даже представить. Ну как я, человек, могу с Богом разговаривать? А как я могу его слышать? Мы же, как говорится, говорим на разных языках. Мы с людьми-то не можем понять друг друга, по-настоящему услышать близких людей. Говорим на одном языке и не понимаем друг друга. И не хотим понять. А как Бог может меня понять? А как я могу Бога понять?

Здесь стоит очень важный вопрос: как это сделать? Потому что на самом деле, если Церковь – это функция, если вся наша жизнь – это исполнение каких-то функций, то тогда тут и Бог не сильно нужен. Общение с Ним лично не важно. Ты все время что-то получаешь, важное и нужное для себя, а Ему отдаешь что-то такое, что Он, как тебе кажется, от тебя требует. Здесь имеет место не момент общения, не суть общения человека и Бога. Здесь исключительно «духовный бартер»: ты мне – я тебе.

Я говорю простые вещи, о которых уже не раз говорилось. Но я хотел бы заострить внимание всех нас вот на чем: а мы умеем ли с Богом говорить? А мы когда-нибудь слышали Его голос? Когда-нибудь стучал Он в наше сердце? Когда-нибудь мы ощущали свое одиночество без Бога? Было ли нам когда-то плохо-преплохо без Бога и когда-то с Богом очень-очень и очень хорошо? Мы знаем такие моменты в нашей жизни? Понимаем ли мы, что для того, чтобы мы могли говорить с Богом, Бог стал человеком? Что только ради того, чтобы мы могли Бога слышать, чтобы мы могли Бога видеть, как-то Его понять и принять – Он человеком стал! Он принял на Себя всю полноту нашей человеческой природы только ради того, чтобы мы по-настоящему Его узнали, по-настоящему Его поняли, вошли в родство с Ним.

Церковь существует только ради этого. Цель ее пребывания на земле – родство, когда человек и Бог становятся родными. И тогда никакого функционирования быть не может.

Смотрите: Господь в Своем последнем слове перед апостолами на Тайной вечери совершает какие-то совершенно непостижимые вещи –  умывает им ноги, устанавливает таинство Евхаристии, которую они должны творить в воспоминание. А воспоминание чего? Что мы воспоминаем? Мы воспоминаем, как Бог стал родным, как Бог Себя отдал, как Бог умыл ноги. И дальше Христос перед учениками произносит молитву (глава XVII от Иоанна) на Тайной вечери, специально вслух, чтобы они могли слышать, как Он с Богом разговаривает, как Он Богу говорит. Он там говорит одну очень важную для нас вещь: Я открыл имя Твое людям. Вы знаете это имя?

– Любовь?

– Нет, Он не называл Его так. Он открыл имя Бога людям. Какое же имя открыл Христос людям? Как Он Сам Его называл?

– Отец.

– Правильно. Он открыл самое главное о Боге, самое главное Его имя. Есть такое понятие: имена Божественные. Бога по-разному можно называть по имени, и имя Божие – это некая тайна, потому что имя хранит сущность. А сущность Бога непостижима, поэтому и имя Божие тоже как бы непостижимо. Имя Божие в Ветхом завете неизвестно, оно пишется титлом, оно непроизносимо, нельзя называть по имени Бога в Ветхом завете. И вдруг Христос открывает это имя, вдруг оно звучит. Оно звучит как Отец. Христос поэтому и учит учеников молиться, не давая им молитвенного правила. Он ведь не дал апостолам ни утренних молитв, ни вечерних, ни три канона с акафистом. Он дал коротенькую молитву: Отец наш. Он говорит Богу это слово – Отец. И мы говорим Богу – Отец.

Если Он Отец, то какие могут быть отношения с отцом? Что тогда отец и сын могут дать друг другу? Где это понимание, это место, это пространство таких отношений? И дальше в этой молитве Христос показывает, что и как может быть. «Отче, – говорит Он, – и все Твое – Мое. И все Мое – Твое». Вот эти отношения. И никаких других быть не может. Мы-то, люди, ведь знаем, что когда у нас существуют отношения настоящей, истинной любви, там только так и может быть: все мое – твое. И никак по-другому.

Эта фраза – «все мое твое», значимость слов отношения сына и отца еще раз нам показывается в притче о блудном сыне. Это совсем другой евангелист – Лука. Он не был на Тайной вечери, он не слышал лично вот этой первосвященнической молитвы, которую нам оставил Иоанн Богослов. Но, тем не менее, научение апостолов вот этим отношениям проявилось в этой притче, которую нам оставил апостол Лука. Вспомним, что младший сын подходит к отцу и говорит ему: «Дай мне мое, дай мне положенную мне часть имения». Часть, мне положенную. И отец дает: просишь – на, возьми. И только потом младший сын, потерявший все, что только можно было потерять, возвращается к отцу: прими меня в число наемников. А тот его в наемники не принимает. Он отдает ему опять все. Ну, одежду – это понятно. Обувь – это понятно. Тельца упитанного – понятно. Все это интерпретируется и объясняется как символ: телец – это жертва, одежда – благодать, обувь – как, возможно, благовестие. И так далее. Но он дает ему перстень на руку. А что такое перстень в древнем мире? Это же печать. Это значит, что векселями, финансовыми документами, всем-всем этим сын от имени отца может распоряжаться. Он все ему отдает. Он отдает ему свое имя, имя отца. Вместе с именем он отдает ему всего себя. И сын от имени отца действует в этом мире.

И тут мы встречаем старшего сына, который говорит отцу: «Ты мне даже козленочка не дал». То есть опять: ты мне не дал того моего, маленького, что я хотел от тебя. А мне вот это как раз и надо, мне другого не надо! Я все время исполняю для тебя всевозможные функции, которые надо исполнять. Все, что ты говоришь, я делаю. Всю сыновью функцию я исполняю. Я здесь, я все исполняю, ничего плохого не делаю, все функционально делаю правильно. Утренние и вечерние молитвы можно вспомнить, и посты, и богослужения – все делаю правильно. А ты мне даже козленочка не дал. И тут ему отец говорит слова, точно как в Евангелие от Иоанна: «Сын, ведь все мое – твое».

Вопрос только в том, нужно ли нам это. Нужно ли нам это все от Бога? И если нам не нужно это все от Бога, а нужно только «козленочка» или какую-то часть имения, или только здоровья, или только счастья в личной жизни, или только успехов в труде, или только прощения грехов, или только благодати Божией, которая бы освящала и просвещала и исцеляла нашу душу и тело, или только помощи Божией, которая нас делала бы лучше, чище и святее – то тогда нам не нужен Бог. Нам нужно только Божие. И тогда мы Ему себя не отдадим. Мы Ему отдадим только то, что наше, но не нас самих. От нас мы Ему дадим часть, только положенную часть. Но себя до конца не раскроем. И тогда Церковь будет только функцией.

Тогда от Церкви мы будем хотеть ровно того, чего хочет от своей религиозной организации любой верующий человек в любом нехристианском обществе. Всего того же самого. Потому что там Бога не знают, там Бог не раскрыт, там Бог не познан. Там – в тех религиозных организациях, в тех во многом очень хороших системах, продуманных, стройных, где все ясно и понятно – но там имя Бога им неизвестно. В эти религиозные организации люди приходят за правильным, за хорошим, без чего по-настоящему верующий человек жить не может: без помощи Божией, без благодати, без ответа на молитвы. Не может человек верующий без этого жить. Да и неверующий не может, он все равно внутренне как-то к этому стремится. А вот нам, христианам, открыто имя Божие. Мы его знаем. Для нас звучат эти слова: все мое – твое, а все твое – мое.

И вот что же я хочу от Церкви? Хочу ли я от Церкви «козленочка»? Хочу ли я от Церкви исполнения ею церковных функций по отношению ко мне? Хочу ли я от Церкви здоровья, семейного счастья и помощи в своих делах (хотя все это правильно, как же этого не желать, и я тоже этого хочу)? Или я все-таки Бога хочу? Самого Бога. Хочу понять Его, принять Его, как-то с Ним сродниться, хочу жить с Ним одной жизнью. Если я хочу жить с Богом одной жизнью, тогда понятно, зачем Церковь существует. Потому что Церковь – это то пространство, в котором человек и Бог могут быть очень близки. Это то пространство, которое Бог основал на земле, чтобы люди Ему роднились, чтобы люди в Нем рождались, чтобы люди жизнь свою с Ним сочетали, чтобы всего себя Христу Богу отдавали.

Мы все же это говорим. Мы говорим сначала: миром Господу помолимся, о свышнем мире и о спасении душ наших. А потом просим здоровья, счастья в личной жизни, потом успехов в труде, благорастворения воздухов, изобилия плодов земных – ну все-все-все, что нам надо. Но потом-то мы как раз и говорим эти слова: а теперь, Господи, все мое – твое (и всю жизнь нашу Христу Богу предадим).

Но почему-то именно эти слова звучат для нас как-то несерьезно, не по-настоящему. Мы этого не понимаем глубоко. А что значит: все отдать Господу? А за этим стоит, прежде всего, желание взять от Господа все, что Он дает. Ведь Бог, когда Он дает, Он дает нам всего Себя. И когда мы идем причащаться святых Христовых тайн, мы что, совсем не понимает, чему мы причащаемся? Что, мы всерьез думаем, что если мы подходим к чаше, в которой Кровь пролита и Плоть распята, мы можем надеяться на какое-то жизненное благополучие? На какое-то здоровье? На какое-то счастье в личной жизни? Мы что, совсем ум потеряли, если, подходя к чаше с распятым Спасителем, ждем от этого, что наша жизнь будет удобной? Она может так измениться, стать настолько другой, стать настолько похожей на жизнь Христа, насколько мы этого захотим.

Мы не можем взять от чаши с Кровью Христовой и с распятым Телом только то, что нужно нам. Мы можем взять только то, что дает нам Господь: Он дает нам в этой чаше всего Себя. Хотим ли мы этого, когда причащаемся святых Христовых тайн?

Вот, что значит: «со страхом Божиим»?  Что значит: «с верою и любовью приступите»? Значит ли это, бить себя в грудь и думать: какой я недостойный причастия, такого великого таинства?  Или понимать, что мне страшно оттого, что я не готов принять эти таинства? Мне страшно оттого, что я боюсь принять эти таинства и убежать, подобно Петру и всем апостолам, от распятия. Или мне просто некуда идти, как Петру, который сказал Христу: куда же мне идти?

Вот тогда все становится на свои места. Тогда жизнь человека-христианина становится такая неуверенная, становится беззащитная, она становится никакая. И так не по себе христианину от этого, когда он причащается тайн Христовых! Так страшно жить становится! Что жить теперь можно только с Богом. Уже ни на что другое опираться никак нельзя. Что если ты вдруг решился так причаститься – значит, ты решился идти за Христом. Не так как этот юноша, который все делал хорошо, все заповеди исполнял, а так, как все остальные апостолы: взяли и пошли, несмотря ни на что. Хотя они понимали, что они ничего не чувствуют, что они бессильны, что они дураки, что они трусы, что они вообще никто –  они все-таки взяли и пошли в конечном итоге за Христом.

И этого ждет от нас Бог, и этому учит нас Церковь. Собственно говоря, Церковь только ради этого и существует. Она такая. Такой ее создал Христос в лице апостолов, в лице учеников в Тайной вечери, в сошествии Святого Духа. В ней нет никакой функции. В ней нельзя ничего взять. Вот, попробовали Сапфира и ее муж ее Анания что-то взять, что-то такое от себя «отщипнуть», а остальное сохранить для себя. Как сразу грозно к ним обратился апостол, сказал, что они Духу Святому хотели солгать. Так нельзя жить, как Анания и Сапфира. Так нельзя относиться к нашей Церкви. Это распятое Тело Христово. И тот, кто в это Тело Христово входит, он не может не быть носителем вот этих ран. Не зря же апостол Павел, ставший в этой Церкви первоверховным, сказал, что «я язвы Господа моего на теле ношу». И это бывает только так.

И когда мы молимся на литургии, «поминающе убо спасительную сию заповедь и вся, яже о нас бывшая: Крест, гроб, тридневное Воскресение, на небеса восхождение, одесную седение, Второе и славное паки пришествие Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся», то мы все вспоминаем то, что уже как бы произошло с нами, хотя Второе пришествие только грядет для нас. Но те, кто так вот смогли не испугаться, могут об этом говорить. Это на самом деле имеется в виду не то, что один раз так вот человек сказал: все мое – твое, и успокоился. Каждый день идет такое вот раскрытие себя для Бога. Это каждый день происходит пришествие к своему сердцу, к своему уму, и идет такой разговор с Богом: где я и где Ты.

Это и есть та Церковь, в которую ты приходишь, чтобы Христос наполнил тебя Собою до конца. А ты открываешь Ему все, все уголки своего сознания. Они все равно еще закрыты. Многие двери в нас самих еще закрыты. Но у каждой двери стоит Христос и терпеливо стучит. У каждой дверки нашего сердца, нашей души и наших помыслов стоит Христос и ждет, когда же и этот замочек откроется, когда и эта наша темница станет свободной, чтобы Он ее просветил Своим светом. Вот так происходит постоянно. Это и есть, собственно говоря, под-виж-ничество. Это и есть тот самый подвиг, который человек может совершить в своей жизни для Бога. Совершить это движение Ему навстречу.

И когда человек так вот движется, только Церковь может помочь. Ничто другое на земле для человека этого сделать не может. Поэтому многие люди, верующие в Бога, инстинктивно представляют себе, что вот такая Церковь, которая существует как функция, им, в общем, не нужна. Им не нужно святой воды, они без святой воды могут обойтись. Им не нужно просфор, они как-то без них могут обойтись. Им не нужна исповедь вот в этом смысле, в смысле функции. Что же, неужели Бог меня не увидит, когда я перед Ним каюсь? Конечно же, увидит. Что такое причастие, они понять не могут. Потому что, если все является функцией, то в этом нет смысла. Вся дорожка к причастию – это весь трудный неудобоносимый христианский путь: через бесконечно вычитываемые каноны, через бесконечные посты. Но эти вычитывания бессмысленные. Потому что если человек при этом идет ко Христу ущипнуть у Него кусочек благодати, взять с собой пол-литра духовной энергии, то нет никакого смысла в этом вычитывании, это только функция. А самая главная подготовка к причастию заключается именно в том, что ты с трепетом ждешь момента, когда ты можешь Богу сказать эти слова: все мое – Твое. И именно на это настраиваешь свое сердце. «Горе имеем сердца». Ты все время стараешься свое сердце туда, в ту сторону поднимать. И тогда ты живешь по-другому. Тогда ты стараешься все дни, когда готовишься к причастию, искренне молиться, всерьез относиться к людям, стараться следить за своими мыслями, сохранять пост, но не как функцию, а как жизнь.

Поэтому многие люди устают в течение долгой христианской жизни от вычитывания, от выстаивания, от всего такого. Потому что это не наполнено жизнью, потому что нет понятия. Если я все это делаю ради каких-то вещей хороших, которые мне от Бога даются, но они оскудевают, я их теряю, благодать уходит, притупляется чувство новизны, слова молитвы становятся пустыми, картонными и бессмысленными. Много лет человек не может читать одно и то же, потому что это безжизненно. Потому что нет этой радости слышания Бога, нет радости разговора с Богом, нет радости понимания того, что Бог тебя услышал, потому что ты знаешь, на каком языке с Ним говорить. И ты знаешь Его, ты знаешь, каков Он. Пусть пока совсем немножечко, но это знание Бога такое подлинное, что ты от него уже никогда в жизни не откажешься, никогда в жизни не отречешься. Его мало может быть, но оно очень и очень достоверное.

И тогда все обретает смысл, и тогда Церковь для тебя – это не функция.  Церковь для тебя – это то пространство, где ты и Бог – вместе. Где священник – это не тот человек, который исполняет для тебя требы за какие-то твои пожертвования, фиксированные или нефиксированные, а это твой отец, который тоже Бога знает и который может тебе о Нем что-то рассказать, поделиться своим опытом, взять тебя за руку и вместе с тобой пройти этот путь. Поддержать тебя в трудную минуту, быть тебе тоже родным, открыться для тебя, потому что Церковь – это сверхоткрытое место. Очень уязвимое место. И христианине – люди очень уязвимые. Могут быть. А могут и не быть.

Сегодня, когда мы знаем по всему Писанию, по жизни святых, что Бог есть любовь, это действительно так. Для кого-то это просто слова, но, тем не менее, слова очень значимые. Потому что если он до сих пор и не узнал это в своей жизни, то, по крайней мере, он это видел в жизни других или читал об этом из опыта других христиан. И в этом нет сомнения, потому что Писание нам об этом говорит: Бог есть любовь. Далее мы знаем, тоже из Священного Писания, что Церковь – это Богочеловеческий организм, это Тело Христово. Преподобный Иустин Попович, сербский богослов, недавно прославленный в лике святых, говорил дерзновенно, что Церковь – это Господь наш Иисус Христос. Представляете себе? Сам Господь наш, Иисус Христос! Но ведь действительно: Богочеловеческий организм.

И вот, когда мы говорим, что Бог есть любовь, это, вроде, и не оспаривается. А если я скажу, что Церковь (какая она есть на сегодняшний день) есть любовь? Мы, христиане, способны ли воспринять также и это? Или кому-то свидетельствовать сегодня о том, что Церковь – это любовь? Это вопрос, который повисает в воздухе. Мы можем привести в пример много добрых дел, которые делает Церковь, очень много милосердных людей, которые являются членами Церкви, можем приводить отдельные эпизоды святости жизни Церкви. Но, тем не менее, это может не сложиться в единую картину. Постольку поскольку, если мы сами воспринимаем Церковь как место, где все благодатно функционирует, то это получается не место любви, а место функции. А любовь – это не функция. Любовь – это жизнь. Если мы сами не очнемся в какой-то момент, если мы сами вдруг не расхотим быть функциями в Церкви и превращать Церковь в функцию, то мы никогда не сможем понять истины, что Церковь есть любовь (а Церковь есть любовь, я это знаю), не сможем вот этой истины явить. В Церкви это есть, но увидим мы это только тогда, когда станем живыми людьми.

Как-то мне попался на глаза отрывок из одной древней евхаристической молитвы. Священник, после пресуществления Святых Даров, молится такими словами: Господи, сделай нас живыми людьми. И Церковь еще и для того нам дана, чтобы мы стали живыми. Чтобы мы не функционировали, чтобы мы не превращали мир в функцию, не превращали друг друга в функцию. Кант об этом когда-то сказал, что человек никогда не может быть средством. И Церковь средством быть не может, это цель, которой мы достигаем в нашем приближении к Богу, в нашем соединении с Богом. Мы через Церковь рождаемся в Боге. И через Церковь роднимся Богу. Через Церковь мы становимся очень близкими Богу и, в конечном итоге, очень на Него похожими. Но только для этого надо точно понимать, что все мое – Твое, а все Твое – мое.

– Отец Алексей, но как это можно сделать на практике, чтобы все мое стало Твоим?

– Вот Вы опять о функции, о практике.

– Но хорошо, вот Вы говорите: если мы поймем, если мы в себе что-то изменим. Но как это осуществить, какой шаг надо сделать? Вы верно говорите, что все люди, в основном, приходят в Церковь с надеждой получить что-то. Нам нередко говорят: отстоишь долгую службу в храме – это уже твоя молитва. Подготовился тщательно к причастию – это уже твоя молитва. И мы, действительно, хотим чем-то видимым заплатить в Церкви за просимое.

– Понимаете, центральное место для человека – это Евангелие. Если Евангелие не стоит на центральном месте, то это значит, что в нашей христианской жизни что-то не так. И если Евангелие для нас – это справочник, словарь, книга гаданий или что-то еще такое, то это не Евангелие, это что-то другое. Евангелие – это то, о чем говорит Христос. То, что Он тебе в данный момент говорит. Мы можем в любом месте говорить Богу, и Господь нас услышит везде. Здесь сейчас мы говорим о Боге – Он нас слышит; окажемся мы где-нибудь под водой – Он нас будет слышать.

Но проблема не в этом. Многие люди хорошо понимают и говорят: я молюсь Богу, я туда Ему говорю, и Он мне помогает. Многие люди, которые никогда не читали Евангелие, которые в Церковь не ходят, доподлинно знают, что Бог им помогает. Потому что Бог любит всех людей. И солнце светит для всех, и дожди льют для всех, и милость Божия на всех распространяется – на добрых и на злых, на верующих и неверующих, на тех, кто знает Бога, и на тех, кто Бога совсем не знает. Все люди в любой религиозной традиции знают, что Бог им помогает. И с этим ничего не сделаешь. Может быть, некоторым неприятно слышать, что Он не только нам, христианам, помогает, но Он помогает всем. Человеку понятно, что Бог его слышит. И ему кажется, что этого достаточно. Многим людям кажется: и хорошо, и этого хватит.

А на самом деле это не главное, чтобы Бог слышал нас. Это очень важно, но это не главное. А главное – чтобы мы слышали Его. И здесь стоит вопрос: а каким же образом я могу слышать Бога?  Люди удивляются, что вообще как-то можно Бога слышать, что это человеку доступно. А оказывается, что это очень даже доступно и очень даже важно.

Есть Евангелие, где очень громко для каждого из нас звучит голос Божий. И если я открываю Евангелие для того, чтобы действительно понять, что Бог хочет от меня, что Бог мне сейчас говорит, тогда это обязательно случится. Это обязательно произойдет, это обязательно будет. Об этом очень хорошо владыка Сурожский Антоний писал. Он говорил, что человек всегда может найти в Евангелии самого себя. И все, что в данный момент происходит в Евангелии, человек вдруг почувствует, что это абсолютно про него. Может быть, не все сразу, но в какой-то момент – раз! – и человек вдруг понял: да, это про меня, это я вот сейчас такой, это я вот сейчас здесь. Какие-то моменты, как тоже пишет владыка, человека могут возмутить: как же такое может быть! И это значит, что человек услышал Бога. Он не понял Его, но он уже услышал, он как-то отреагировал. Или по-другому, он может вдруг понять: как же это прекрасно, вот эти слова, которые Христос сказал! Какие чудные слова! И никто так не говорил, как в Евангелии написано. И он может захотеть эти слова для себя сохранить. И вот так постепенно, всю свою жизнь, человек открывает Евангелие и читает его с тем, чтобы услышать Бога.

И когда человек начинает слышать Бога, с ним случаются неожиданные вещи, часто те, которые человек не очень для себя желает, но они случаются. Человек начинает раскалываться, как скорлупа ореха. Человек, как привыкли сейчас говорить, – индивидуум. По латыни это значит «неделимый». Вот такой неделимый человек, который сам для себя, сам по себе, сам в себе. Сам никому себя не раскроет. И это очень удобно, очень хорошо, потому что я сам по себе и я уверен в себе. Более того, люди привыкли себя как-то даже «бетонировать», чтобы, не дай Бог, не осталось ни одной трещинки, никакой щелки, чтобы туда ничего не проникло. Потому что это так тяжело бывает, когда что-то трещит.

Человек становится камнем. Вот этот камень оказывается совершенно непрошибаемым, мертвым. А Евангелие вдруг о камне говорит совершенно непостижимые вещи. С одной стороны, Иоанн Креститель говорит фарисеям о том, чтобы не думали говорить, что отец наш Авраам: ведь Господь и из камней этих может сделать себе детей. Это первое удивление.

Второе удивление, когда сатана обращается ко Христу: сделай, чтобы эти камни стали хлебом. Вот такое искушение. И Христос отвергает это искушение. Потому что действительно не зря сатану называют обезьяной Бога. Он все время переворачивает истинные события и делает их ложными. Он все время играет на похожестях, на нюансах. А ведь Христос, собственно говоря, так и делает: он из нас, камней, делает хлебы.

Дальше появляется еще один «камень» – Петр: «Ты, Петр, камень. И на камне этом Я создам Церковь Свою». А потом тот же самый камень-Петр, обращаясь к каждому из нас, говорит такие слова: «И сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный» (1Пет.2:5). И дальше он говорит, что вы – народ Божий, царственное священство, живые камни. Какая нелепость, оксюморон настоящий. Что может быть более неживым, чем камень! И вдруг оказывается, что ожившие камни хранят в себе, с одной стороны, твердость, опору, верность. А с другой стороны, они – живые, ожившие. Это удивительно, потому что, чтобы ожить, надо, чтобы с тобою что-то произошло. Что же должно произойти с тобой, чтобы ты ожил? Чтобы ты, каменный, забетонированный, наполнился жизнью?

Знаете, можно видеть, как по весне в каком-то кусочке сплошного асфальта из трещинки выходит тоненький-тоненький, жалкий-жалкий, бессильный-бессильный росточек зеленой травы. Казалось бы, такой мощный асфальт, такой толстый, серый, безжизненный асфальт. И как его вдруг пробил вот этот маленький росточек? Я не перестаю удивляться! Вдруг этот росточек вырос из этого камня. Вдруг из этой безжизненности появилась маленькая жизнь. Лопнуло, треснуло! В Евангелии есть удивительные образы: образы зерна, семени. Кстати, семя – это тоже камешек, по большому счету. Безжизненный, закрытый, закупоренный элемент, твердый как камешек. Но пока он не треснет, не умрет – ничего не будет, он не оживет.

И как вот это зерно может стать хлебом? Только тогда, когда этих зерен будет много, когда их соберут вместе, когда их сотрут в пыль, когда их снабдят влагой, перемнут, как следует, вместе с закваской, а они как тесто взойдут (образ Царства Небесного) – и тогда из них испекут хлеб. Это будет единый хлеб отдельных индивидов-зерен, которые вдруг смогли треснуть. И тогда этот хлеб приносят на литургию, он становится Телом Христовым. Вот это и есть образ Церкви. И виноград такой же: чтобы он стал вином, надо ягодки собрать вместе, в точиле истоптать ногами, превратить все это в сок, а сок потом должен перебродить. Но все равно, без того, чтобы не перетереть или не истоптать, ни то, ни другое не станет хлебом или вином. Это образы нашей жизни в Церкви и прихода ко Христу каждого из нас.

Поэтому, пока мы не треснем, пока в нас не откроется такая вот щелочка, ничего не получится. Мы, люди, склонны всегда себя хранить от этих трещин. Мы хотим себя от всего этого защитить. И Церковь нам нужна только для того, чтобы мы были такими монолитами: заступи, покрый, Твоим омофором, да Твоей помощью… И мы все время в Церковь приходим как в бомбоубежище. И поэтому люди в Церкви, такие же индивидуумы, которые пришли туда, чтобы скрыться от чего-то, спрятаться от чего-то, могут только мешать друг другу. Толкаться друг с другом, свечку могут «не той рукой» передавать, разговаривать в неположенное время, дети их мешают нам сохранять свою монолитность, и мы от них отбиваемся, мы не хотим с ними ничего иметь общего. Но ведь пока мы сами не треснем, пока не пробьем свою бронезащитность, Господь до нас не доберется. Все происходит через рану, все происходит через нашу «треснутость». Трудно подобрать подходящее слово, но я повторяю: надо «треснуть», надо как-то расколоться. И только так может быть, потому что только тогда мы становимся доступными для Бога.

И сначала это происходит через Евангелие. И когда человек уже все знает в Евангелие, начинает слышать Бога, он будет готов сказать: все мое – Твое. Чтобы сказать это, надо иметь огромное мужество. И чтобы «треснуть», для этого тоже нужно огромное мужество. Вообще, быть христианином – это дело непростое, надо быть очень мужественным человеком, чтобы не испугаться принять эти раны. И многие не боятся даже молиться ангелу-хранителю такой молитвой, которую мы читаем каждый день: Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истиннем пути, и к любви горней уязви душу мою…

А что значит «уязви»? Порань. Мы просим: ангел, порань меня любовью. Чтобы во мне было хоть какое-то открытое пространство, чтобы до меня добрался Господь. Но если человек будет все время закрываться каким-то специальным бронежилетом от Бога, то ничего не произойдет. А если он раскроется перед Богом, то Господь обязательно его поранит Своею любовью. Об этих «пораненных» мы поем кондак преподобному Сергию: «Любовию Христовой уязвился еси преподобне». Все идет отсюда. Если ты не боишься этого, тогда все будет хорошо. Тебя Господь обязательно поранит Своей любовью, и тогда в тебе откроется какое-то пространство, доступное для Бога и для человека. И тогда ты будешь очень уязвимый со всех сторон. И для добра, и для зла. И для добрых людей, и для недобрых. И тебе все время все будет мешать как-то в этой жизни прятаться, хранить покой, комфорт, удовольствие и так далее. Все будет уходить из-под ног. Но при этом ты будешь со Христом

Я опять все сказанное Вами хочу перевести на практические рельсы.

– А вот это и есть практические рельсы.

– Значит ли это, что быть пораненным любовью Божией – это обязательно пережить жизненную травму, драму, которые способствуют открытию человека?

– Это бывает по-разному. Можно пережить личную травму, а можно пережить горе близкого тебе человека. Можно принять чужую боль как свою. Можно не бояться прийти туда, где все болит, и не отвернуть свое лицо от этой боли, а заставить себя в ней присутствовать. И пораниться чужой болью, и пораниться чужим страданием – но обязательно это нужно сделать.

– Без страдания открыться невозможно?

– Христос воскрес и явил Себя Фоме каким образом? Вложи перст свой в раны Мои! И посмотри на свои руки. Понимаете? Казалось бы, все хорошо, Христос воскрес, больше ничего плохого нет. Зачем Ему эти раны после воскресения? Почему Он воскрес так, чтобы Церковь, в лице Фомы, прикоснулась к этим ранам? Только ради того, чтобы все поняли: иначе не бывает. Христос тебе дал жизнь через это пронзенное ребро. Кровь и вода, источенные из ребер Христовых – это источник, из которого рождается Церковь. Понятно, что если мы рождены из этого источника, то и наша жизнь только такой может быть: мы должны быть доступными и открытыми. Открытость христианина – это всегда мишень для всего, что вы хотите. И надо уметь быть такой мишенью, прежде всего для Бога. Чтобы Бог в тебя нацелился и попал. А потом ты становишься таким вот человеком. А куда деваться? Некуда деваться. Конечно, нужна защита, конечно нужна помощь. Но Бог уже рядом с тобой, ничего не страшно.

Поэтому, когда ты читаешь Евангелие и вдруг понимаешь, что это тебе говорит Христос: а теперь иди ко Мне по воде, то хочешь ты того или не хочешь, но ты идешь. И ты тонешь. И тебя Христос вытаскивает. Это Христос мне говорит: веровавшим в Меня знамения сия последуют, именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить иными языками; а если что смертное испиют – не будет им вредить. Я не могу сейчас быть уверенным, что выпью, например, цианистого калия, перекрестив чашу, и со мной будет все хорошо. Сто процентов не будет. Но ведь это же все равно мне сказано. Это говорит лишь о качестве моей веры во Христа, моем доверии Ему, моем желании как-то посвятить Ему жизнь. И так далее. И если я не воспринимаю эти слова, сказанные мне, значит, я еще не открыл себя ни на капельку для Бога. А если я все-таки начинаю воспринимать эти слова Евангелия, которые говорит мне Христос, я могу ужасаться этому и еще при этом говорить, как апостол сказал: Господи, да кто же может спастись тогда?  И в Евангелии же есть и ответ, Христос отвечает: да никто не может. Евангелие непосильно для человека, но Бог может все. Да, для тебя это непосильно, для тебя это невозможно. Но если ты хочешь, если ты этого жаждешь, все будет хорошо. Но для этого надо по-настоящему поверить в Евангелие как в книгу, написанную конкретно для меня, как в слова Божии, сегодня обращенные лично мне. И тогда через это, через эту, как Вы сказали, практику, человек начинает потихонечку меняться.

– Как же нам, простым людям, надо обращаться с Евангелием? Существует ли какое-то общее правило? Или оно у каждого свое?

– Прежде всего, я думаю, Евангелие нельзя превращать в начетническую книгу. Хотя, конечно же, ежедневная встреча человека и Евангелия – это замечательно. Но когда человек просто вычитывает одну главу из Евангелия и две главы из Апостолов просто потому, что это его правило, то Евангелие тоже становится функцией. Не так важно, подходит ли человек к Евангелию ежедневно или более редко. Вопрос вот в чем: с чем я открываю Евангелие? Что я хочу? Иногда наступает какая-то страшная глухота и слепота, когда ты читаешь Евангелие. Ты оглушен. Ты читаешь эти слова и вроде бы все понимаешь, но внутри тебя на это ничего не отзывается. Это, опять-таки, очень неприятный знак нашей встречи с Богом, нашего отношения к Нему. Что со мной такое? И тогда я должен все-таки как-то поговорить с Богом по этому поводу, что-то Ему рассказать, о чем-то попросить. Чтобы какая-то пелена с глаз слетела, чтобы эти пробки из ушей как-то вылезли, чтобы что-то коснулось моего сердца. Потому что Евангелие – это то, что дает жизнь нашему сердцу, что дает жизнь нашему уму.

Через это трудно пробиться. Потому что человек склонен к тому, чтобы  все время превращаться в камень, уходить в эту нору, в бомбоубежище. Нас постоянно туда затягивает. Мы хотим жить в этом закрытом пространстве, как в утробе. Нам страшно выйти наружу, нам страшно родиться на свет. А наша жизнь в Церкви, наша жизнь с Евангелием, со Христом – это как раз и есть тот страшный и неудобный выход их материнской утробы. Это и есть рождение в Свет, рождение в Вечную жизнь. Он такой же страшный, каким он бывает для младенца. Мы просто этого не помним, но это совершенно страшно младенцу выходить из прекрасной, такой удобной и уютной материнской утробы, выходить с болью в этот непонятный, холодный, жуткий мир, который на самом деле потом мы узнаем.

Этот постоянный процесс рождения для нас очень неудобен, он очень тяжел для нас, очень страшен для нас. Нас все время тянет обратно. Это такой древний утробный архетип.

– Отец Алексей, Вы сказали одну очень важную, но несколько страшную, на первый взгляд, вещь: крещение – это принятие того пути, по которому шел Христос, а значит и принятие страданий, которые Он испытал на земле. Но как сможет мать своими руками отдать дитя на страдания?

– Но ведь я сказал: «крест, гроб, тредневное воскресение и на небеса восхождение». Это принятие всего Христа, это принятие всей нашей жизни во Христе. Конечно, об этом можно не думать. Но каждая мать прекрасно знает, что ожидает ее ребенка в будущем. И если она отгоняет от себя эти мысли, то это еще не значит, что ее ребенок проживет жизнь благополучно, не болея, в сытости, в счастье, в довольстве, как такой маленький Будда. Нет, конечно же, все знают, что жизнь, в которой мы живем, полна трагизма. Все взрослые люди, прожившие достаточное количество времени, понимают, что жизнь полна ужасов, катастроф, потерь, страданий. И ребенок рождается для этих страданий. Дело матери – оберегать его от этих страданий, защищать его, сохранять. Ее материнская утроба, болезнующая, все время будет говорить об этом. И крещение мыслится ей как способ защиты, в этом нет ничего странного, в этом нет ничего плохого, это естественно. Но здесь очень важно понимать реальность нашей жизни: а в чем, собственно, смысл этой защиты? Ведь понятно, что от всего не убережешься, от всего не защитишь. И в конечном итоге мы все, рано или поздно, умрем. Каждый из нас умрет. От смерти защитишь? Нет. От смерти никто не защитит, мы все перед ней беззащитны.

И в этом смысле, когда мы говорим о крещении, то речь идет о том, что если ты доверишься Богу Распятому и не побоишься, что твой сын пойдет за Ним по Его пути, то он не убережется от смерти, от страданий, от болезней – нет! Но просто с ним в этих страданиях, в этой смерти, в этих болезнях всегда будет рядом Христос. Тогда, в общем, все можно преодолеть. Они, страдания, будут в любом случае, но они будут с Ним. Или без Него: тогда они будут бессмысленны, жутки, непонятны человеку. Со Христом они будут иными. Но они будут обязательно: страдания, смерть, горе – все будет. Обязательно это будет в жизни каждого человека, но, конечно, в той или иной степени. Будут. Но будут, повторяю, со Христом или без Него.

– Отец Алексей, мы, люди, которые ходят в Церковь, считают себя христианами, людьми воцерковленными, мы далеко не совершенны и мы находимся в стадии поиска этого пути Господа, чтобы услышать Его голос, отдать себя Ему, как Вы сказали. Это непростой путь, но все-таки мы его ищем. Но беда в том, что многие наши близкие еще и к этому-то поиску не пришли. Как нам помочь близким открыть Церковь? Если сказать им, что Церковь – это любовь, мы мало что сможем им объяснить. Ведь придя в наш храм, человек вряд ли увидит там эту любовь.

– Я помню эпизод из своей жизни, когда я был за границей у своих друзей. Это мои старые друзья, они неверующие, некрещеные, но люди прекрасные. В воскресный день я попросил их отвести меня в православный храм, который был там неподалеку. Мой друг Юра довез меня до храма и остался ждать меня в машине. Я пошел на литургию, стоял в уголочке, молился. Когда после литургии я вернулся, Юра спрашивает меня: «А что там у вас в церкви случилось?» Я ответил, что ничего не случилось, была литургия, обычная воскресная служба. «А почему все люди выходят понурые, невеселые, с такими лицами тяжелыми? Никто не улыбается. Я думал, может, у вас там кого-то отпевали или была чья-то смерть». Так спросил мой друг. Я ответил: «Да нет, ничего такого не было. Это обычное дело. Так оно и есть!» И вот как раз в этом и есть вся наша беда. Потому что если мы пришли совершить тяжелую работу по выстаиванию литургии, то, конечно же, после двух часов стояния в душном храме и унылой проповеди священника ты выходишь оттуда несколько пришибленным. А если ты пришел на Божественную литургию как на встречу со Христом и с теми, кто во Христе и являет собой Церковь как настоящую общину, настоящую семью, то тогда, конечно, все будет по-другому. Тогда будет радость. Та радость, о которой все время Евангелие нам говорит: наше христианство – это радость, Православие – это радость. «Радуйтесь, и паки реку: радуйтесь!»   – говорит нам апостол. Мы все время про радость говорим. А на самом деле – и где она? И в чем она? Где мы ее, эту радость, видим? Только во время разговения после поста? И она быстренько проходит?

Да нет же! Если это для нас только функция, то радость здесь – это вещь невозможная. А если жизнь, то обязательно будет радость. Потому что встреча со Христом, причастие святых Христовых тайн, радость разделения своей жизни с Богом, радость разделения своей жизни с теми, кто рядом с тобой, радость не уйти из церкви, а как-то жить жизнью церкви дальше – вот тогда все, что делается сегодня, становится уже не функцией, а настоящим служением. Когда ты видишь человека, который нуждается в тебе, когда ты можешь вместе с ним горе его разделить и почувствовать, как он тебе обрадовался в этот момент, как ты утолил его печаль, как ты вдруг пришел к нему в момент его страдания, и на вопрос: «Почему со мной такое случилось?» ты не сказал ему: «Это тебя Бог наказал за твои грехи», а стал вместе с ним плакать и молиться, и печаль ушла, а Христос пришел, и вдруг просветилось пространство тьмы – то тогда ничего и рассказывать-то особо и не надо. Тогда человек, который говорит своим ближним о Боге, радуется, когда он это говорит. А людям становится интересно и непонятно: что же это за такое странное место? Почему человек живет так странно? У него горе, у него случилось несчастье, у него большие проблемы, у него болезнь – а он не унывает. А он живет полноценно. А он еще другим помогает. Мне кажется, все происходит только так, иначе объяснить это нельзя.

– Многое зависит от нас, зависит то, какою мы делаем Церковь, к которой принадлежим.

– Это зависит только от нас, это мы, это наша востребованность. Если мы захотим от Бога настоящего – Самого Бога, то Церковь станет другой. Если мы будем все время от Бога прятаться и желать только своего, это так постепенно до нас и дошло все, до сегодняшнего дня. И мы восприняли этот образ Церкви как единственно возможный. Но это не так. И мне кажется, нам стоит сегодня задуматься, задать себе вопрос: что я хочу от Церкви?

– Нас также волнуют вопросы о церковной общине, но ответы, к сожалению, часто не удается найти. Это, возможно, связано с тем, что Церковь у нас долгое время была закрыта, а сейчас мы пытаемся найти способ построения церковной общины. В некоторых храмах на богослужения приходят случайные люди, которые отстоят положенные два часа и расходятся по домам. В других храмах община вроде бы и существует, но она нередко бывает заформализованной: отчеты, зачеты…

– Это не община.

– Так что же такое настоящая церковная община в наши дни, и видели ли Вы где-то их сейчас? Они есть?

– Да, я думаю, сейчас таких общин становится все больше и больше. Востребованность в такой церковной жизни есть. Человек внутренне именно этого хочет. Он просто не знает, как это сформулировать и где это найти. Но это, к счастью, существует, и мне кажется, что именно это Святейший Патриарх имеет в виду, когда говорит, что каждый приход должен стать общиной. Мы по неумелости нашей сразу начинаем функционировать, это наши проблемы. Мы спрашиваем, что такое община, и сами отвечаем: это внеприходская деятельность. Значит, решаем мы, после прихода мы должны таким образом организоваться, чтобы у нас было это, это и это. Значит, мы проведем воспитательную работу с теми, с теми, с теми, а потом организуем это, это и это. Ну, конечно же, это не община! Это организация, это организованность.

Община – это не жизнь вне прихода, это не жизнь после литургии. Это жизнь сама по себе, литургическая, прежде всего. Это литургическая жизнь, это Евхаристия. Община – это то, о чем я уже несколько слов сказал прежде: когда человек и Бог живут одной жизнью. И когда Бог для тебя открыт, а ты открыт для Бога – ты становишься открытым и для другого. И тогда людям хорошо вместе с Богом и друг с другом. И тогда неважно, какие у этих людей политические преференции, кто они по национальности, какие у них профессиональные навыки.  Это уже неважно, это могут быть совершенно разные люди, и так оно и бывает в настоящих общинах. Потому что в общины приходят люди, для которых, прежде всего, важен Христос. А они становятся друг для друга дороги не потому, что у них одинаковые убеждения, а потому что они – люди. Они увидели друг друга с самой прекрасной стороны. Христос умеет нам так друг друга показать, что мы вдруг увидим человека, которого не видели раньше, с самой удивительной, прекрасной стороны. И мы никогда бы этого не увидели, если бы не Христос.

И если люди так приходят ко Христу, так приходят к причастию, если для них евхаристия является не частным делом и не делом церковной дисциплины, то что-то может измениться. Знаете, часто причащаться – это хорошо. Но иногда слышишь просто такую установку: раз Евхаристия служится, то все обязаны причащаться. Но поставить человеку в обязанность причастие – это значит опять сделать человека функцией. Значит опять для тебя человек – это просто некий исполнитель какого-то определенного предписания: «апостольские правила повелевают…» Ну хорошо: все правильно, все замечательно. Но вот люди-то все разные! Люди все живые. Если заставить людей ходить одним шагом в одну сторону, а другим шагом в другую сторону, это вовсе не значит, что те, которые редко причащаются, поступают правильно, а которые часто причащаются неправильно. И наоборот. Потому что, если все это делается по идеологии, по установке, по какому-то непреложному закону, так и то, и другое неправильно.

Для этого человек должен зреть, должен раскрываться, раскалываться. Жажда Евхаристии, жажда причастия должна быть, как у самарянки: жаждой воды живой. Это должно пробиться в человеке. А у всех это пробивается по-разному. Кто-то уже созрел для того, чтобы причащаться на каждой литургии, ему желанно причащаться, и он не может не причащаться. А для кого-то это еще очень тяжело. Потому что ему надо каждый раз, не то чтобы правила вычитывать, а (если он всерьез относится к Евхаристии) так переживать Евхаристию!.. Это же очень тяжело! Один греческий священник писал о себе: я после каждой литургии как помятая трава. Такое вот переживание службы. Как помятая трава! Силы у всех разные, опыт разный, а стремления могут быть одинаковыми у того, кто причащается каждую Евхаристию и у того, кто не каждую, но к этому стремится.

Жизнь общины строится на этой жажде Христа, жажде Евхаристии, на том, чтобы Евхаристия всех объединяла как стремление жить со Христом. И понятно, что люди, которые так пришли на Евхаристию, они просто не захотят потом расходиться. Им захочется и дальше быть вместе, захочется разделять жизнь друг с другом, захочется что-то такое сделать. Здесь может произойти совершенно замечательная вещь. Такая община может полностью взять на себя ответственность за жизнь храма. Мы говорим, что гражданское общество – это общество ответственных людей, когда человек отвечает за свой двор, за свой дом, за свою семью, за то, как он относится к людям. Община – это тоже элемент гражданского общества.

Вот почему у нас сегодня экономика храма зависит, в общем, не от прихожан, а от захожан? Наши храмы содержатся случайными людьми. Храмы содержатся теми, кто к Церкви отношения не имеет. И самым центральным местом храма является не алтарь, а ящик. Вот: храм открыт в течение дня, сидит за ящиком хорошая православная женщина, которая свечки продает, принимает записки. А вместе с тем, у нас в храме продается все что угодно: и сувенирчики, и чашечки с портретами святых, и книги, и диски, и чего только еще там ни находят.

– Причем книги иногда очень сомнительного содержания.

– Сомнительного содержания, сомнительного качества. И сувенирная индустрия сейчас использует святыню, как угодно, тиражирует это. И это не только наша проблема, это есть вообще в христианском мире: ты видишь, например, брелочек болтающийся в виде креста или на ключе у кого-то изображена иконочка, которая валяется в кармане. Про футболки со Священным Писанием я даже и говорить не буду, это больной вопрос.

При этом прихожане к храму никакого отношения не имеют. Деньги в храм идут от треб, от свечек – от захожан. И никто не знает, как и что в их храме происходит. Есть бюджет храма, который накапливается в течение месяца со служб, с продажи свеч и так далее. И священник нанимает хор, и священник нанимает уборщиков, и священник нанимает сторожа, и священник нанимает кухарку, и священник нанимает бухгалтера, и священник нанимает еще, еще, еше… И весь штат, обслуживающий храм, – чаще всего люди, абсолютно не имеющие отношения к этому храму. А сами прихожане пришли и ушли. И они тоже к этому храму не имеют отношения. Но община не может так жить.

Община получается тогда, когда каждый отвечает за то, как живет храм. Поэтому очень странно нанимать, например, уборщиков. Неужели в общине, которая собралась ради Христа, не найдется желающих помыть храм после службы? А на самом деле их много. Вот, скажи священник после службы: дорогие мои, кто хочет храм помыть, кто хочет Богу послужить таким образом? И люди за честь почтут храм помыть. И будут старательно это делать в течение долгого времени. Или надо общину собрать вместе: братья и сестры, а кто хочет друг другу послужить, кто хочет приготовить обед, покормить всех, а потом вместе и побеседовать? Конечно же, найдутся, конечно же, люди захотят послужить.

Я своих прихожан причащаю, их всех по имени знаю. Их с каждым годом все больше и больше. У нас маленький приход, но в этом году причащалось около пятисот прихожан. Так я с удивлением вдруг понял, что знаю по имени каждого, хотя в последнее время у меня память отказывает. Так что, я с этих людей деньги буду брать? Продавать им что-то в храме? С кого берут деньги? С сынов или с посторонних? Понятно, что с сынов не берут. Поэтому в храме не может быть никаких ценников, даже таких лукавых, типа: «рекомендуемая цена пожертвования». Это полное лукавство. Такого не может быть. Но если человек понимает, что он сын, что тут семья, он понимает, что ему надо семью содержать. А как содержать семью? Для этого надо, чтобы священник рассказал своим прихожанам, как вообще живет храм, чтобы финансовая составляющая была бы совершенно известна всем прихожанам: сколько стоят коммунальные услуги, сколько стоит содержание священства, сколько стоит содержание самого храма, просфоры, вино и так далее. И сказать: дорогие мои, чтобы мы худо-бедно существовали, нам надо в месяц собирать вот такую сумму, пожалуйста, давайте мы об этом позаботимся. И что вы думает, неужели люди скажут: а нет! Нет, не дам я тебе денежку. Наоборот, они будут понимать, что это от них зависит, они будут отвечать за свой храм. Вот это – община. Так она складывается.

А потом вдруг в храме понимают, что кто-то заболел, а его все знают. А если еще не знают, так священник скажет: «Знаете, вот такой-то заболел, ему предстоит операция, а денег не хватает. Давайте соберем». Мы в своем приходе даже стали проводить такие благотворительные ярмарки для больных. Причем не для своих больных прихожан. Это и так понятно, у нас даже при храме существует касса взаимопомощи, где любой прихожанин, зная это, может взять сумму денег и отдавать ее тогда, когда может. А если такой возможности нет, он и не отдает. Вот так берут нужные суммы денег из этого фонда. А я даже и не знаю, сколько там денег. Ко мне приходят, берут благословение, но дальше все делают без меня, я руками даже не касаюсь. Это делают сами прихожане для того, чтобы друг другу помогать.

А благотворительные ярмарки проходят для того, чтобы кому-то другому помочь, кому-то из ближних. А суммы колоссальные. Мы и другие приходы приглашаем для участия в ярмарках. Мы собираем, например, для помощи больным муковисцидозом. На одной из ярмарок мы собрали за один день сразу семьсот тысяч рублей. Это возможно, когда есть община, когда люди сами к этому готовы. Это нельзя назвать социальной работой при приходе. Это сама жизнь. Хотя это может считаться социальной работой, и я тоже напишу это в отчете. Но по сути своей – это не функция. Это желание обязательно делиться, делиться и делиться. Если индивидуум – это человек неделимый, то христианин как раз очень делимый. А когда ты делимый – у тебя не оскудевает.

Это и есть смысл общинной жизни: ответственность за приход, когда в приходе все зависит от тебя. В нашем приходе, например, нет штатных уборщиков. У нас есть список прихода, в который включены не только прихожане, но и их близкие родственники. Этот список мы раздаем прихожанам, и они молятся за каждого: кто-то каждый день, кто-то раз в неделю, кто-то даже кафизму читает. Мы, священники, поминаем всех в этом списке на каждой литургии. Так мы молимся друг за друга. В этом списке есть адреса, телефоны, все контакты, по которым мы можем очень быстро друг с другом сорганизоваться. Прихожане как-то делятся на группы, каждая группа из восьми человек в течение года несколько раз убирает храм. Другая группа несколько раз в году готовит трапезу для всего прихода каждое воскресенье после службы. Другие люди распределены по разным направлениям, которые им близки. Я ведь ничего специально не придумываю.

Приходят прихожане: батюшка, мы хотим, чтобы у нас был киноклуб. А кто будет вести? Раз ты предложил – ты и веди. Он начинает подбирать фильмы, со мной советоваться. Только вот у меня возрастает нагрузка, так как мне приходится идти на каждую встречу в киноклубе. Но все придумывают прихожане: детский киноклуб, взрослый киноклуб, юношеский театр. Этот театр существует как форма жизни детей, которые из воскресной школы уже вышли и тех, кто еще учится в ней, а также их родителей. Приходской листок издают те люди, которым это важно и интересно; концерты устраивают музыканты; картины свои продают на аукционах художники – в общем, у нас в приходе каждый находит свое место. Каждый может сказать: а я умею вот это, а я могу здесь помочь…

Понятно, что есть часть более активных прихожан, часть менее активных, часть тех, кто просто приходит и приглядывается. Но никто не делится на первый класс, второй класс – все едины. Все одинаковы: и те, которые работают очень активно, на которых я могу просто наругаться, хотя не имею на это права, потому что они делают это бескорыстно. Но я могу наругаться: почему до сих пор не сделано что-то, почему вы это вот не сделали, почему вот то сделано плохо. Не имею права – они ведь это делают не за деньги, они же не работники мои. Но они настолько уже близки, они настолько открыли себя для такого служения, что это все происходит без обид.

А есть такие люди, которые на все это только смотрят и этим с радостью пользуются. Но они тоже прихожане. Они от всего этого получают радость и этой радостью могут поделиться. Потом смотрю – они кого-то нового привели в приход, кто-то вместе с ними пришел в приход, удивленный. Вот так постепенно, потихонечку, год за годом это все расширяется и живет. И понятно, что если в этом приходе не будет общины, то не будет вообще ничего. Ведь это исторический центр Москвы, это храм XVII века, это место, где вокруг очень много храмов, а жилых домов практически нет. Это значит, что каждый приход наполняется общиной, а люди приезжают с разных сторон, кто-то из загорода приезжает, кто-то из других районов города. И все общины, которые рядом находятся, они такие же, как община нашего храма. Они также живут общинной жизнью, потому что по-другому невозможно.

– Я с такими общинами встречалась только в храмах Парижа, где сохранились среди русской эмиграции традиции общинной жизни. Вот там общины активных людей, у них есть списки, они все друг о друге знают…

– У них нет другого выхода.

– Может быть. Но здесь все же видна преемственность,  та, которую мы потеряли.

– Да там нет этой преемственности. Эти общины сложились подобным же образом: они выросли из необходимости жить. Эти общины Зарубежной Церкви сложились такими именно потому, что иначе выжить невозможно. Только общинной жизнью. Потому что русские приходы до революции были другими.

– Вот как? А от кого зависит создание такой общины: от настоятеля храма или все-таки от прихожан?

Во многом, конечно, зависит от настоятеля. Но это также зависит во многом от востребованности прихода. Потому что даже самый живой и желающий построить общину настоятель, столкнувшись с нежеланием прихожан, ничего не сделает. Это взаимное нахождение.

– Да, взаимное. И еще помощь Божия нужна.

– Ну это всегда нужно. Об этом как-то даже странно упоминать, потому что это очевидно.

– Отец Алексей, если человек ходит в храм, который близко с его домом, он ему удобен, но там нет все-таки общинной жизни. Тогда его церковная жизнь становится формальной, о чем Вы уже говорили. Стоит ли ему искать другие храмы с общинной жизнью, ходить, искать, стучаться? Или все-таки остаться здесь?

– Во-первых, я думаю, что сам человек, даже если он ходит в храм, где нет общины, может все-таки выстраивать свою жизнь правильным образом. Может быть, он живет в таком месте, где вообще таких общин нет – например, большой, огромный кафедральный собор, куда ходит тысяча людей и где создать общину – это колоссальный труд. Потому что в таких храмах надо так перестроить все отношения, так все изменить, что потребуются революционные шаги, которые могут принести даже и определенный вред. Потому что если ты начинаешь перестраивать все резко, революционно, то, мне кажется, это очень опасная вещь. Вещи, связанные с появлением общины, рождаются естественным образом: постепенно, понемножечку. И даже в таких огромных соборах, если они и будут происходить, то они будут происходить по каким-то отдельным элементам. Скажем, есть собор, а при нем начинает свою жизнь, например, клуб. Да, пускай клуб, да, пускай пока какое-то функционирование. Но это собирает людей, маленькое сообщество которых уже имеет желание в этом огромном кафедральном соборе сделать небольшую общину, которая, может быть, с годами, с десятилетиями, наполнит собою жизнь всего прихода.

Но даже если этого и нет, но сам человек ищет настоящего, он всегда его найдет. Потому что, начиная ходить в храм, начиная искать Христа, оглядываясь вокруг себя, он найдет себе друга, единомышленника, таких людей, с которыми он будет приходить вместе. Так их станет трое, четверо – и постепенно что-то будет меняться. Несмотря на то, что храм живет другой жизнью, они после храма соберутся вместе попить чая и поговорить о духовной жизни. Они будут меняться книгами, говорить о духовном. В конечном итоге их востребованность духовной жизни может оказаться замеченной кем-то из священников большого собора, который начнет их окормлять. Все может сложиться именно так. Вопрос в том, чего именно я хочу от Церкви. Зачем я прихожу?  Это личный выбор каждого. В любом случае, все начинается с человека.

– Хотелось бы затронуть еще один очень важный вопрос. Мы уже говорили, немного коснулись, вопроса о причастии и об исповеди. В одной из Ваших книг Вы подробно останавливаетесь на этих вопросах. Это книга «Тайна примирения. Книга об исповеди и покаянии».

Вы уже сказали, что частота причащения зависит от многих факторов, в том числе и от готовности самого человека. А как связана частота исповеди с частотой причастия? Этот вопрос нередко встает перед людьми, особенно перед теми, которые причащаются часто.

– Исповедь с причастием, без всякого сомнения, связаны, потому что вся жизнь Церкви связана с причастием. Но она не связана таким образом, которым она стала мыслиться в последнее время: что исповедь – это непреложный пропуск к причащению Святых Христовых Тайн. Что если ты не исповедывался, то и причащаться ты не можешь. Что исповедь – это только ступенька перед причастием. В таком случае исповедь сама по себе теряет свой глубокий, серьезный, преображающий смысл. Исповедь – это глубокое таинство. И делать его функцией, второстепенным фактором, одним из способов подготовки к причастию – это, наверное, очень опасная вещь.

Конечно, очень важно, когда человек, осознавая свою подготовку к причащению, свой путь к причастию, понимая, что сказать Богу такие великие слова: все мое – Твое, открывает для себя, что это не просто страшно и ответственно, но это и показывает ему, кто он такой. Поэтому человеку очень важно перед Богом раскрыть свое сердце, покаяться, попросить помощи. И в этом смысле исповедь перед причастием – вещь прекрасная. Но не может человек по-настоящему, серьезно так себя перед Богом раскрывать каждые несколько дней. Это невозможно. И тогда для человека исповедь становится тем, чем мы ее привыкли сейчас видеть. Почему многие боятся не исповедоваться перед причастием? Потому что сама по себе исповедь стала определенной функцией. Функцией того, что мне надо обязательно «перечислить» какие-то грехи. Обязательно мне надо назвать по имени какие-то грехи, и тогда это и есть исповедь: я за собой замечаю какие-то недостатки. Мне кажется, это неправильное понимание таинства. Замечать за собой свои недостатки – это не есть исповедь, не есть покаяние. Замечать за собой недостатки – это вещь очень важная. Она называется проверкой совести. Такая проверка совести у нас происходит каждый вечер на вечернем правиле. Нам дана последняя исповедальная молитва, она трафаретная. А мы ее воспринимаем, как молитву. Там мы перечисляем грехи, которые к нам никакого отношения часто не имеют: мшелоимство, лихоимство, что-то еще такое…

– Да, порой мы даже не знаем, что это такое, но повторяем эти слова.

– Но повторяем. Считается, что лучше все-таки поступать по-другому. Авва Дорофей в своей замечательной книге «Душеполезные поучения» в десятой или одиннадцатой главе говорит о том, что человек вообще должен каждый день проверять свою совесть для того, чтобы понимать, что в его жизни вдруг стало таким греховным навыком. Что он повторяет изо дня в день? Заметив это, начать с этим духовную борьбу. Поэтому, когда я заканчиваю свой день, мне надо по-настоящему, серьезно заглянуть в себя и перед Богом сказать: «Господи, я сегодня наделал вот такого-то безобразия, подумал вот такие-то неприятные вещи, сказал такие-то гадкие слова. Я не сдержался, Господи. Я плох был сегодня в этом. Прости меня». Это исповедь или не исповедь? Это настоящая исповедь. Это настоящая исповедь перед Богом: исповедание помыслов. Это внимание к себе. И такая исповедь человека с Богом должна быть каждый день, она естественна для человека. Не вот эта последняя молитва из правила, а живой разговор с Богом о своей душе.

А вот когда я прихожу на таинство, я всего себя приношу в состоянии человека, который жаждет от Бога взгляда любви и исцеления. И вот с накопленным багажом я себя приношу: вот, Господи, я всего себя принес, помоги мне! Такие моменты не могут быть запланированы. Они бывают, когда, что называется, наболит. Наболит – тогда ты живо относишься к исповеди. Когда ты действительно начинаешь это переживать как такую вещь, без которой дышать не можешь, как будто дальше тебе идти некуда. И тогда с тобой что-то случается! Потому что этот момент твоего отношения к этому греху дошел до такой степени, что тебе не просто надо назвать его по имени. Потому что, часто называя грех по имени, человек привыкает и начинает к нему относиться привычно: ну и что! Более того, мы так приучаем своих детей часто исповедовать грехи с раннего возраста, что они приходят и говорят: не слушался маму, подрался с братиком, обзывался, говорил плохие слова. И так ребенок приходит на такую «исповедь» с семи лет до пятнадцати. А потом перестает вообще приходить.

И вот это – никакая не исповедь. Это вообще ничего не значит. Потому что заученность вот таких моментов похожа на то, как человек сдает белье в прачечную: три наволочки, четыре простыни, два пододеяльника, три белых рубашки и так далее. Вот, заполнил квитанцию, сдал грязное белье, получил чистое. Но если исповедь есть это, то это все-таки не то, к чему призывал нас Христос, говоря, что мы должны покаяться ради Царствия Небесного, мы должны поменять себя, мы должны переродиться. А это перечисление – просто стук в небесную канцелярию: пожалуйста, видите, я написал? Вот моя записочка. Разорвите ее, очистите ластиком то, что я там написал, и сотрите ластиком это с моей души. Дайте мне возможность дальше жить обычной жизнью.

К сожалению, исповедь у нас превратилась вот в такую заученную вещь. Но когда это происходит с человеком четыре раза в год, то к такой исповеди он будет относиться очень и очень серьезно. И такая исповедь будет заставлять его переживать эти грехи, думать о себе. И, наверное, к такой исповеди – четыре раза в год – он приходит всерьез и с покаянием. И как раз это чувство – всерьез и с покаянием – на исповеди очень важно. Глубокое чувство освобождения. Глубокое чувство свободы, радости и исцеления человек обязательно будет от этого переживать. Четыре раза в год. А если он будет это делать каждую неделю, у него, конечно, будет не такое отношение к исповеди.

Тогда вопрос ставится так: либо я и причащаюсь четыре раза в год, либо я не должен исповедоваться перед каждым причастием. А должен исповедоваться по мере того, как складывается моя духовная жизнь. Есть у меня желание исповедоваться перед каждой литургией, и сердце мое жаждет этого – пожалуйста. Если я чувствую, что я грешный человек, но пока еще не дозрел, тогда возьми благословение у священника и причащайся без того, чтобы просто формально перечислять эти вещи, которые и так понятны. Что я – перечислил это и больше не грешу? Да я только отошел и тут же согрешил. И тогда у человека, как говорят, просто «голову сносит». Человек идет уже к причастию и вдруг в последний момент вспоминает: ой, забыл на исповеди сказать такое-то слово! Как мне быть: идти или не идти? Причащаться или не причащаться? Господи, что мне делать! Он подходит и прямо у чаши кричит: «Батюшка, я забыл сказать, что я…» Кошмар.

Но нельзя так! Все-таки Господь нас любит и видит наши грехи лучше нас. Более того, мы-то вообще своих грехов почти не видим. Мы исповедуем только какую-то малую часть из того, что мы открываем для себя. Ведь если бы мы увидели вдруг себя, какие мы есть на самом деле, мы просто жить не захотели. Мы бы в такое отчаяние впали! И поэтому милосердный Господь постепенно, по чуть-чуть, понемножечку открывает нам наши грехи. И поэтому-то святые люди, оглядываясь на себя, говорили: какие же мы великие грешники! А они искренне говорили, потому что они просветились и не испугались себя увидеть по-настоящему. А мы видим только самые небольшие вершки. И перечисляем-перечисляем, пишем-пишем записки, пишем тетрадки со своими грехами. Кому это нужно?

Здесь, мне кажется, надо не бояться той свободы, которую даровал нам Христос, и держаться за нее. И любить Бога, знать Его по имени. Если Он наш отец, то Он – наш отец. И Ему эти записочки с перечислением наших грехов не очень-то приятно, наверное, читать. Он сердце наше видит, ум наш видит, знает нас хорошо и принимает нас такими, какими мы к нему приходим. Конечно, причащаться нераскаянными, причащаться в гордыне, причащаться с самомнением, причащаться с пониманием того, что я имею право, потому что я «вычитал», «выстоял», исповедал и теперь у меня есть это право, этого делать нельзя. Страшнее этого не бывает. А «со страхом Божиим» и с верой и любовью – это не значит, что должен шлагбаум открываться. Это значит, что сердце должно быть всегда полно покаяния и понимания того, что ты перед Богом. И как бы ты ни старался и ни пытался, но без Его помощи и без Его руки ты не можешь сделать ничего.

– Во многих храмах священники поощряют написание записочек и стимулируют людей именно к такому понимаю исповеди. Что делать?

– Потому что так проще и легче самому священнику. Это функция. Понимаете, мы, грешные священники, превратились в обслуживающий персонал. По большому счету, многих из нас это устраивает. Так более-менее все понятно: как я живу, что я делаю, какие функции я исполняю. Увы, это беда. Это и наша беда, священническая. Мы не говорим сейчас, что это прихожане такие, они должны то и это. Это мы должны. Мы не должны быть обслуживающим персоналом. Наши епископы тоже не должны на нас смотреть как на обслуживающий персонал. И наши епископы должны перестать быть просто администраторам. Они не должны смотреть на приход и на священника как на какой-то финансовый кооператив и на функцию. Надо перестать быть функцией. Епископу надо перестать смотреть на священника как на своего крепостного, а на приход как на вотчину. А на себя как на администратора, который договаривается с «сильными мира сего» и тем самым обеспечивает жизнь Церкви в своей епархии. Нет, не для этого епископ существует. Хотя это – одна из его функций. Но если он не отец для своих священников, если он не открыт для них, если он не решает их проблем, не смотрит, как он может помочь, где нужна его епископская ласка и рука, на которую кто-то мог бы опереться, где он мог бы поддержать священника в трудную минуту, если того что-то колеблет, у него искушение, он может пасть, а епископ не растопчет его, а, наоборот, его поддержит – тогда в нашей Церкви многое становится функцией. В противном случае многим стало бы понятно, что Церковь есть любовь. Это касается каждого из нас. Епископ должен стать на своем месте настоящим епископом. Особенно в тех новых, очень бедных, неустроенных епархиях. Если туда епископ приезжает и желает, чтобы у него с самого начала были хорошие апартаменты, хорошая машина, хороший выезд, хорошее облачение, а священники, которые если и могут, то с большим трудом, выстроить нормальную жизнь в своем приходе, священники только и думают о том, как бы угодить своему епископу – не дай Бог, он рассердится и испортит то, что он строит – ничего из этого не получится.

Эти отношения надо по-другому выстраивать, надо посмотреть друг на друга живыми глазами: епископам на священников, священникам на своих прихожан, нам, христианам, друг на друга и на священников и епископов и как-то ожить и стать Церковью. Священник будет функционировать и быть «обслуживающим персоналом», пока это будет требованием епископата, епископа как администратора: чтобы все было четко, чтобы была бухгалтерия, чтобы все отчислялось, все продавалось, покупалось, чтобы все функционировало, шли отчеты и так далее. Но можно по-другому. Можно так, чтобы все это было живым и по-настоящему.

Тогда прихожане, любя своего священника и епископа, будут щедрыми, потому что знают, что деньги, которые они жертвуют на храм, идут не на конкретного батюшку, не на конкретного владыку, а на Церковь, которая живет нашими пожертвованиями, нашим трудом, нашей любовью и молитвой и помогает ближнему. Тогда не будет зазорным, если приход помогает священнику дом построить, машину купить, потому что это нормально. Вот, апостол Павел говорил: не заграждай уста волу молотящему. Это может быть, этого может не быть, но это все окажется естественным. Не священник будет об этом думать, а ему это просто будет приноситься как дар любви. И  также это будет во всем.

– Таких храмов, о которых Вы сейчас говорите, где любят священника и сознательно  помогают, не так много, мне кажется. Что делать нам, прихожанам? Может быть, самим  искать такие храмы, встраиваться в их общину? Тогда храмы, где все делается формально, сами почувствуют, что теряют приход?

– И такое, наверное, может быть. И так случается.

– Надо все-таки всем вместе пытаться построить настоящую, реальную церковную жизнь.

– Мне кажется, что это назревшая необходимость нашей современной жизни.

– Отец Алексей, возвращаясь к вопросу исповеди, хочу спросить: как Вы относитесь к общей исповеди, которую когда-то ввел святой Иоанн Кронштадтский?

– Если в приходе существует нормальная индивидуальная исповедь, когда у каждого человека в приходе есть возможность поговорить со священником, то в дни огромных праздников – Троицы, Пасхи, других – для тех людей, которые регулярно исповедовались в течение поста или в другие дни, может быть проведена такая общая исповедь как благословение к причастию. Только в таких случаях. А если это просто такая форма приходской жизни, когда другой исповеди не существует, то тогда это гораздо хуже, нежели когда люди причащаются вообще без исповеди. Потому что это иллюзия исповеди. Сам человек, который присутствует на такой исповеди, не знает, что с ним происходит, а при этом он считает, что все грехи ему простились. Я против общей исповеди в таком виде.

– Вы верно сказали, что настоящее чувство покаяния не может нас посещать часто. Четыре раза в год – это цифра условная, конечно, но она ближе к истине.

– Можно и чаще, конечно. Но, по крайней мере, мы, священники, обязаны исповедоваться два раза в год. На Рождественский пост у духовника епархии и на Великий пост. И я не уверен, что для некоторых священников это условные вещи. Многие священники так два раза в год и исповедуются, в то время как от прихожан требуют нечто другого. Исповедь для священства – вещь необходимая, но при этом свободная. И, конечно же, священники исповедуются своим духовникам, когда в этом назревает серьезная глубокая необходимость. Я могу исповедоваться несколько раз в месяц, а могу в какое-то время, например, раз в три месяца. Зависит от того, как складывается моя жизнь.

– Но, тем не менее, как Вы сказали, священники требуют от прихожан обязательной исповеди перед причастием.

– В этом и есть большая проблема, именно в том, что жизнь священника и жизнь мирянина друг от друга сильно отделены.  Хотя вообще-то у нас одна жизнь – христианская.

– А как нам быть, если священники не допускают до причастия, потому что ты не подходил к исповеди? Не благословляют.

– Ну что же делать? Мы же не можем за это сказать в лицо священнику: как вы смеете, батюшка, вы не имеете права! Нет, мы не можем на это решиться. Наша жизнь в Церкви иерархична, священник для нас всегда авторитет, как бы мы внутренне ни кипели. Конечно, мы должны смириться с этим, отойти в сторону, помолиться и принять те условия, которые нам в данный момент выставляются в этом приходе. А дальше решать: здесь тебе причащаться или найти то место, где тебе есть возможность причащаться так, как ты это мыслишь для себя. Но как-то осуждать священника за это невозможно. Мы живем в таком мире, когда мы понимаем, какая историческая реальность стоит за всем за этим, какое воспитание, какое понимание благочестия  может здесь быть. Часто священник искренне думает и считает, что так правильно, так благочестиво. В этом смысле перед Богом он честен. И обвинять его, что он такой вот мракобес и он ничего не понимает, нельзя ни в коем случае.